и убежит с кладбища, спеша сдать костюм заказчику. Он совсем забыл, что идет под руку с женой.

Следом шли трое друзей. Письмоводитель еще не появлялся. Отец Ханны высматривал его между крестами и начал уже нервно потирать кончики пальцев.

Фрау Фирнекез пользовалась любовью соседей, а кроме того, прошел слух, что будет петь квартет, так что похоронная процессия была многолюдна и красочна. Черное платье нашлось лишь у немногих.

Часть провожающих все еще стояла у покойницкой, другая — толпилась у входа на кладбище. Все ждали, когда вызовут Фирнекезов. Ровно через каждые полчаса, под звонкий свист черных дроздов, несли к могиле человека. В пять тридцать Карла Фирнекеза, в шесть Марию Бах. Это была та самая добрая и мужественная мать семейства. В половине седьмого еще кого-то. А там солнце сядет, и хозяевами кладбища останутся одни только кресты. Но пока солнце еще сияло, и каждый камнем падавший с дерева дрозд имел свой вес и значение.

Кладбищенский колокол начинает звонить при выносе гроба из покойницкой и не умолкает до тех пор, пока священник не произнесет над могилой первых слов заупокойной, а сегодня он вызванивал с особой поспешностью, обгоняя все колокола Вюрцбурга, и так равнодушно и неотвратимо, словно выговаривал: «Оставь всякую надежду! Оставь всякую надежду!»

Там, где над могилками торчат сотни маленьких крестов, где покоятся те, кто уснул, не успев еще наделать пирожков из песка и сорвать хотя бы один василек на меже, процессия свернула с главной аллеи, рассыпалась, и провожающие пошли поодиночке.

Ступая через могильные холмики и толпясь вокруг свежевырытой ямы, люди двигались с какой-то особой размеренностью. И только колокол торопился; господствуя над молчаливым обрядом, он вел свою партию в совершенно ином тоне и темпе. Портной выпустил руку жены — вьющиеся между могилками тропки очень узки, да вдвоем и не перешагнуть через такой вот зеленый холмик.

В матери все еще действовала какая-то скрытая пружина, и это позволяло ей одну могилу обойти, через другую перешагнуть и все же добраться туда, где высилась кучка свежей черной земли.

Колокол умолк, священник уже начал службу, а письмоводитель все не появлялся.

Весь в поту, красный, со съехавшим на сторону цилиндром, он притаился шагах в двадцати за большим памятником, пугая своим видом проходящих. Еще немного, и он бы взвыл. А чтобы собраться с духом, оставались считанные минуты.

То он готов был броситься очертя голову к могиле, — будь что будет! — то спасался бегством, лавируя между надгробиями по главной аллее — вон с кладбища, домой, домой, срывал фрак, садился за стол, подперев голову, пусть все идет к черту!

И все-таки стоял за памятником и изо всей силы крутил в руках носовой платок движениями прачки, отжимающей простыню.

Фрау Фирнекез была в черном платье и шляпке. Она нагнулась к цветочной горке, под которой лежал ее сын, и поправила сползший вниз букет.

Когда священник, с заключительными словами, поднял руку для благословения, она опять нагнулась и еще немного пододвинула букет. И все это с судорожно раскрытым ртом и мертвыми глазами, которые ничего уже не видели от горя.

— Спаси Господи и отврати душу его от врат адовых! Dominus vobiscum. Et cum spiritu tuo!

Портной думал об улыбке Карльхена, ведь мальчик уже умел улыбаться.

Отец Ханны в тревоге оглядывался по сторонам, ища глазами письмоводителя. Оскар метался по кладбищу в поисках пропавшего певца.

С глухим, ни с чем на свете не сравнимым стуком гроб опустили в могилу.

Священник бросил первые три лопаты земли, глухо забарабанившей о деревянную крышку, и передал лопату фрау Фирнекез. Но она не может, не в силах это сделать. Она даже не взяла лопаты. Она обратила плоское лицо к пустому небу, в ничто.

Лопату взял портной, чтобы сделать то, что положено, но когда он раскрыл руку, из нее выпал розовый вязаный башмачок Карльхена.

Священник ушел. Все по очереди подходили и бросали землю в могилку. Соколиный Глаз покосился на воробья, который чистил перышки и, повернув головку, в свою очередь искоса поглядел на человека. Соколиный Глаз чувствовал себя превосходно. Сейчас он будет петь. Он исполнял партию первого тенора.

Кое-кто уже отошел от могилки, и тут, прыгая через каменные плиты, вдруг появился господин во фраке и в высоченном цилиндре. Его пропустили в круг.

— Значит, то есть…

— Помолчи!

Письмоводитель с опаской поглядел на приятеля, но Соколиный Глаз ответил ему радостным и невинным взглядом и подтянул спускавшиеся гармоникой брюки.

И вот уже четыре цилиндра стояли в ряд на взрытой земле.

Теобальд Клеттерер сунул в рот дудочку и, округлив глаза, подал тон. Дирижируя, он поднял руку, но тотчас ее опустил. Соколиный Глаз еще не приготовился. Чтобы удержать ноты, ему сперва пришлось левой рукой поддернуть правый рукав.

И вдруг, здесь, у могилы, ему припомнилась смерть жены. Резко мотнул он головой вверх и вправо. Письмоводитель побагровел:

— Так я и знал!

Квартет запел.

Когда шли к выходу, снова зазвонил кладбищенский колокол. За гробом матери семейства, и после смерти все еще казавшейся озабоченной, плача следовали ее уже взрослые сыновья и дочери: лишь теперь, когда матери не стало, поняли они свою утрату и горевали о том, чего не умели ценить при жизни.

Было уже половина седьмого. На землю легли от крестов длинные тени. Птицы смолкли. Скоро над могилками засветятся неугасимые лампады, и над вновь погребенными спустится ночь, их первая ночь на кладбище.

— Но богаче я от этого не стал.

Приятели с недоумением взглянули на Оскара.

— Ну да, чего я только не пережил за последние дни. Подозрение в убийстве, тюрьма, свадьба, похороны!.. Нет, надо нам зажить по-новому… А пели вы превосходно.

На лестнице письмоводителю повстречался босоногий мальчишка — разносчик газет. Жена лежала в постели.

— Ну как?

— Опять, конечно, он пялился вправо. — Письмоводитель уткнулся в газету.

Вдруг он швырнул газету в угол, сбросил с себя фрак, сорвал пиджак с гвоздя и без шляпы бросился вон из комнаты.

Он сбежал с лестницы, на ходу надевая пиджак, помчался по Соборной улице, через Сапожный переулок, выскочил на рыночную площадь, на которую выходило семь улиц, перепрыгнул через корзинку с картофелем, споткнулся, упал, ринулся дальше.

И почти одновременно с десятком других мужчин, выскакивавших из всех семи улиц и сбегавшихся к тому же самому дому, очутился у двери, где на эмалевой дощечке значилось: «Адвокат Штерн».

По лестнице до самой двери стояла вереница претендентов, а мимо них с сияющим лицом прошествовал счастливчик, явившийся по объявлению на полсекунды раньше прочих